Театр в жизни и творчестве Николая Семеновича Лескова чаще все ассоциируется с инсценировками его прозы. Особенно яркая история возникла вокруг «Леди Макбет Мценского уезда».
Но связь известного русского писателя с театром много сложнее и богаче: Лесков был и театральным рецензентом, и драматургом. Он высказывался о роли театра в общественной жизни, о месте театра в русской культуре. Интересно, что размышления Лескова отразились не только в его заметках, критических статьях, письмах, но и, собственно, в драматургических опытах.
Известны замыслы сатирической комедии «Голь, Шмоль, Ноль и Ко» и мелодрамы «Поздняя любовь, или Бес горы качает». Но единственной завершенной пьесой стала драма «Расточитель». Работа над ней велась в 1865-1867 годах, в разгар судебной реформы Александра Второго. Лесков, будучи в немалой степени писателем-публицистом, оттолкнулся в создании пьесы именно от горячей, большой современной темы. Он всегда уделял «обостренное внимание к общественному звучанию пьесы, спектакля, роли». Более того, писатель «не отделял сценическое искусство от общественной жизни», «не воспринимал театр как нечто самоценное, самодостаточное».
Он взволнован и возмущен тем, «как бессудно было время пореформенных судов».
Речь идет о времени, когда судом руководили не судьи, а секретари – из-за преобладания бумажной волокитной работы вершители закона иногда даже не видели подсудимых. Отчаяние, гнев, возможно, становятся реальной основой для прорастания в пьесе «Расточитель» образа обезумевшей толпы, бессмысленной и беспощадной.
Но Лесков занят не частными историями, он углубляется в сам судебный механизм – ведь именно этот механизм приводит в действие и ставит на обсуждение коренные вопросы жизнеустройства России. Сам Лесков пишет: «Суть драмы… - в тех пружинах и колесах общественной машины, которые с таким успехом вырабатывают эти указы, как и миллионы им подобных».
Путь Лескова – путь писателя страстного, несдержанного, импульсивного, опрокидывающего законы и правила и по-своему трактующего вечные загадки России. Стремясь быть резонером общественных и общечеловеческих проблем, Лесков остается в первую очередь крупным и оригинальным художником. Он сшивает разнообразные жанры, постоянно меняет тональность действия, эмоциональную нагрузку, не скрывает или даже укрупняет стилистический разнобой. Собственно театральность Лесков понимал, как « наличие замысловатой интриги, стремительное действие, сгущенные краски в изображении персонажей». Поэтому неудивительно, что его единственный драматургический опыт крайне неоднороден в художественном плане. Проблема суда становится в исполнении Лескова многоуровневой – роковое заблуждение, народная слепота, механистичность и безжалостность машины закона, массовое безумие, которому нет конца.

***

Драма «Расточитель» отличается большим объемом и состоит из пяти действий. В центре сюжета - противостояние двух убежденных людей, мировоззренческое противостояние старого купца Фирса Князева и молодого купца Ивана Молчанова.

Жаждущий власти «блудник и душегубец» Князев желает устранить, уничтожить любую помеху в достижении своих вздорных и низких целей. Он ненасытен, эгоцентричен и жесток. Это тиран, упивающийся самоуправством и вседозволенностью, умный, предприимчивый, зловещий. Это отнюдь не ленивый смешной помещик – он харизматичен, по-звериному агрессивен, деятелен. Душа его груба, полна страсти и коварства. Опьяненный идеей собственной безнаказанности Фирс Князев говорит: «Мир это делал, а не я»»- дескать, мир-то ему подобен и за зло не осудит.
Не желая допустить появления новых судов и новых людей, он решительно и методично уничтожает своего противника - преступными действиями пытается взять опеку над Молчановым и упечь его в сумасшедший дом. С целью растоптать своего оппонента и заполучить желанную им девушку Марину, он становится во главе «холопьего суда». Конфликт вырастает в широкоформатное трагическое полотно – невиновный человек гибнет от рук обезумевшей и безрассудной толпы.

Попытки Ивана и Марины Гусляровой вскрыть грехи Князева и воспротивиться его злой воле не приносят плодов и приводят к гибели – Марина выпивает яд. В огне гибнут фабрики Молчанова, пламя перекидывается на дом Князева. И купец Дробадонов констатирует: «Не лопает Фирс Князев мертвечины».
Важно, что Иван Молчанов не является положительной альтернативой Князеву. Автор бескомпромиссно ведет героя по пути разрушения. Изначально Иван Молчанов появляется как персонаж, не вписывающийся в консервативную среду – молодой, прогрессивный, европейски образованный. В нем есть нечто от свободолюбивого и романтического Чацкого с его стремлением к обличению косности и порока. Молчанов выглядит добрым, справедливым, сочувствующим рабочим. Его страдающая за человечество душа выражается в словах «…мне все ровны люди. Я знаю, что они голодны, и их голод мне мешает обедать спокойно». В речи его много гражданско-философской патетики («Здесь дело не в законе. Ваши заботы не о том, чтобы обстоять закон, чтобы его исполнить, а о том, чтоб беззаконье сделать на законном основании»). Но это образ, который у Лескова проверяется на прочность суровой русской действительностью. Составленный из многочисленных цитат, своего рода тезисов, отсылающих к целой веренице ассоциаций, характер словно не имеет стержня и разваливается на части -«то социалист, то Фридрих Великий», то Сарданапал.
Сам Молчанов то демонстрирует богатство и сложность натуры, то вдруг трагически оправдывает свою фамилию и унижается перед Князевым. Крик «: Решайте что-нибудь со мной скорей: я не могу здесь с вами оставаться!» вырывается из растоптанной и уничтоженной души, звучит на грани отчаяния. Преломленные в Молчанове черты иных знакомых литературных героев обесцениваются, искажаются и приходят в негодность.
В «Расточителе» никто не выходит победителем. Завершая пьесу в самый разгар судебных реформ Александра Второго, Николай Лесков дает разваливающийся на части «русский мир» - мир на краю пропасти.
Все без исключения персонажи «Расточителя» ввергаются во тьму.
Страстная Марина, воплощение по Лескову женского народного характера, отрекается от счастья и погибает. Лесков лишает образ гармонии, видит Марину также бескомпромиссно и по-своему честно, как Молчанова. Купец Дробадонов вроде бы пытается быть справедливым, но рвение Молчанова к переменам осуждает, считая жестокость чертой русского народа: «Вот эта нежность-то на нашем народе, видишь, чем сказывается. Сам нежен, да и от других все нежности ждет. А нету ее – он сейчас на дыбы». Впрочем, именно он выносит негласный приговор Князеву. Это происходит тогда, когда становится ясно, что и ему самому судьба не оставила шансов. «Мир не судим и Фирс не судим. Они друг друга создали и друг друга работают».
Неприятным фигляром царства Князева выступает Колокольцов. Попытки Колокольцова возвыситься до поэзии нелепы и порой даже убоги. При первом появлении он шутливо закрывает Молчанову глаза, «буфонничает», с постоянной иронией рассуждает то о бытовой жизни, то о древнем мире, зачитывает стихотворные строчки, похожие на куплеты водевиля. К тому же, именно Колокольцов пытается взять на себя роль показательного представителя русского мира («Разумеется, я говорю это не как голова; как голова я, конечно, где следует, иначе окажу,— но я это как русский человек говорю, как я чувствую»). Рассуждения городского головы несколько вульгарны, но при этом с ними проникают в пьесу важные и едкие умозаключения о сущности русского человека: « я, говорит, совершенно в том уверен, что, пока он жив, никто в его делах ничего не разберет». Впрочем, даже такие мысли поданы в виде чужих слов, цитирования – проблемы вечные, и сам по себе Колокольцов ничего нового не открывает. Просвещенный купец оказывается не более, чем лицемером и лжецом, довершающим своим присутствием картину этого искаженного мира.


На контрасте с грубым бытом возникает особый романтический колорит. Ведь после хитрых и подлых действий Князева Молчанов вступает в борьбу уже со всеми, надо понимать - всем обществом (в него включены как простые люди, так и его знакомые купцы). В этот момент он в полной мере играет красками романтического героя, оказывающего сопротивление давящим на него силам. Он оказался в центре сговора «зла», и пространство вокруг него со страшной скоростью сужается. Лесков не скупится в обрисовке условий жестокой травли молодого купца – и жена предает Молчанова, и дети его, дурно воспитанные женой, - как чужие. Речи Молчанова в кульминационный момент полны пафоса: «Пока вы свой холопий суд нарядите, я продам все... подарю, если купца не будет... подарю, первому нищему отдам, но этой гадине холодной, которая перед богом обещалась беречь меня и перед людьми меня выдала на поруганье... нет ничего, ничего! Своих врагов награждать никто человека обязать не может». С такой же патетикой обличает он преступления Князева. Ближе к финалу пьесы все более явно действуют романтические символы, в виде заброшенного дома, леса, всеобщего пожара и мятежа. Однако, романтизм как будто получает пощечину от Лескова. Ведь герой сникает, теряет свою силу и запал, а пожар лишен мотива очищения. В «Расточителе» отсутствует наслаждение, восхищение и красота победы. Да, зажженный огонь все-таки достигает своей цели, но вместо торжества справедливости приходит лишь всеобщий хаос.
Беззаконие в пьесе невероятно сочное, развесистое, звенящее. Все царство купцов и рабочих покорно выполняет любую волю Фирса Князева – от рабства, выгоды или страха. Оно с ним – единое целое. Кажется, что отягощение властью самодура стало естественным. Фирс Князев защищен от правдоруба Молчанова этой «естественной» тьмой: «Нет, брат, мы не заговорщики, а общественные люди. Заговорщиков вешают, а нам и бог, и царь, и совесть указали сообща вести мирской корабль». Кажется, что это мир кончился, потому что надежда зарубается в нем на корню. Критик «Театра и искусства» в 1897 году написал о темном царстве Князева: «Драма Лескова написана совершенно по программе Собакевича… Городской глава – мерзавец и скотина. Секретарь управы – подлец, который нажился подлогами. Первое лицо в городе – разбойник, какого еще свет не производил. Все вообще – христопродавцы, которым ничего не стоит учинить самую возмутительную пакость. Один там порядочный человек – купец Молчанов, да и тот, если сказать правду, тряпка и дурак. На протяжении 4-х действий происходит столько бессмысленного, дикого и жестокого, что какой-нибудь иностранец, приняв все это за чистую монету, мог бы заключить, что это – просто Бедлам, город сумасшедших».

***

Кто же в этой пьесе расточитель?
Фирс Князев пытается назвать так Молчанова, достаточно честного и смелого человека, но сам, по большому счету, растрачивает себя в пороке. Колокольцов растрачивает себя в ненужной вульгарности и поэзии, Марина – в жертвенности, Дробадонов – в умствовании и морализаторстве, а толпа – в кровожадном суде. Название прямо определяет коллизию пьесы. Такое ощущение, что именно широта русской души и ведет к разным формам расточительства – как в хорошем, так и плохом смысле. Недаром Иван Молчанов произносит очень важный монолог: «Таких расточителей, как я, полна Россия. Все люди расточители и все... быть может, более, чем я. Гусар, который без гроша верного дохода землянику ест зимой, по полтиннику за ягодку, - его в опеку; ремесленник, который в один час пропивает недельный заработок, - его в опеку; чиновник, который сто рублей в год жалованья получает, а в сто рублей жене одно платье шьет, - тож в опеку его...».
Суд у Лескова становится не только роковой схваткой добра и зла, низкого и высокого. В пьесе, возможно, содержится приговор «по всему списку» литературных мотивов: от житейского, реального до возвышенного, романтического.
Действие происходит в провинциальном городе, в российской глубинке. Всплывает и Гоголь ( которого также недвусмысленно цитирует Молчанов, сравнивая происходящее с «фантастическим рассказом»), и немного Некрасов (упоминание великой русской женщины, которая «в беде не сробеет, спасет, коня на скаку остановит, в горящую избу взойдет»). В каком-то смысле изображенный Лесковым Фирс Князев с его маниакальной жаждой власти напоминает образы жестоких царей, перед которыми пресмыкался простой народ – этакий Иван Грозный «в миниатюре». Более того, в пьесе возникает образ Алеши Босового, помешанного, слывущего юродивым (длинная рубашка и босые ноги) – это один их ключевых образов русской народной культуры. А черты народной трагедии вызывают в памяти пушкинского «Бориса Годунова». И на Пушкина Николай Лесков недвусмысленно ссылается слегка неточной цитатой из «Полтавы»: «Смирился пылкий Шлипенбах» (весьма иронично, что в оригинале Шлипенбах «сдается», словно возникает аналогия с фамилией Молчанов–русский человек смирится и промолчит).
Мотивы «народной драмы» присутствуют в литературной вязи Лескова неспроста. Ведь исходя из прошлых опытов в этом жанре, писатель ищет «корень трагедийной ситуации народной жизни в исконных чертах простого человека, в стихийности его чувств и поступков, в разрушительных инстинктах». Грубая правда возникает в случайно смешанных красках большой литературы, овеянная «сказками» и легендами русской культуры.
Выстроен «Расточитель» обдуманно, фундаментально или даже монументально, а поэтому любая сиюминутная мелочь выглядит шаткой, катастрофичной, а вечное – непременно образ, одновременно реальный и мифический.
Николай Семенович Лесков всегда признавался мастером русского языка – например, Лев Николаевич Толстой говорил «Язык он знал чудесно, до фокусов». Вообще сам этот факт встречал полярные оценки, отчего писатель получал клеймо «чрезмерности». Например, историк литературы Александр Скабичевский часто вменял в вину Лескову «страсть к вычурности, чудачеству, юродству». Борис Эйхенбаум оправдывает такой особый, отличный от прочих классиков, языковой стиль Лескова «эпохой русского начального филологизма, русского «славяноведения». В плане отношения к языку Эйхенбаум дает ему определение «профессионал-артист», как бы намекая на игру с языком, богатое смешение стилей, разнородных оборотов. Более того, исследователь называет его «тонкий мастер, умный словесный «изограф». В интонациях речи Николай Лесков обращался, с одной стороны, к комическому сказу, с другой – к особой возвышенной декламации. По собственному признанию, он использовал метрическую прозу, «музыкальный речитатив». Именно это и наблюдается в «Расточителе», особенно в наиболее эмоционально напряженных местах (например, отчаянные слова Молчанова «Я понимаю вас... вы все здесь князевская шайка!.. Кто не дурак, тот плут; а кто не плут, так грош ему цена» читаются почти нараспев). «Расточитель» изобилует также пословицами, а фраза Фирса Князева «Ноне говорят: это мировой судья родится» отличается особым комизмом и как будто прокладывает дорогу в двадцатый век, где так будут говорить о служителях порядка.
Кажется парадоксальным, что в финале пьесы автор приходит к позиции нигилизма. Ведь сам он был горячим противником нигилизма, характеризуя нигилистов в статьях как «небольшую шайку людей», «просто-напросто мошенников», отменяющих и игнорирующих практически все. И тем не менее обе стороны конфликта в «Расточителе» проигрывают – ни одна из «идеологий» не уживается в одичавшей дореформенной России.
Завязанный на криминальной истории сюжет, а также тема своеволия, личного права, борьбы с жестокими людьми – все это постепенно подводит читателя к работам Федора Михайловича Достоевского. Немудрено, ведь писатели были современниками, оба активно писали статьи на острые и актуальные темы, публиковались в журналах. Впрочем, назвать их близкими друг другу авторами практически невозможно, Виктор Виноградов в своей статье «Достоевский и Лесков в 70-е годы 19 века» указывает, что «несмотря на кажущиеся внешние соприкосновения литературных позиций на почве своеобразного народничества, они оставались чуждыми друг другу по основному направлению творчества».
Ход мысли Лескова представляется больше основанным на игре языка, на художественном чутье, лежит несколько в стороне от идейной, философской драмы Достоевского. К тому же, произведения Достоевского зачастую не лишены надежды, героям дается право на искупление, на духовное преобразование, на путь праведника. Лесков однозначнее. В «Расточителе» все герои катятся по наклонной, кажется, без какого-либо права на воскрешение.
Лесков сгущает, почти карикатурит. Характеры персонажей, обстоятельства и перипетии пьесы чрезмерны. Лесков несдержанно пародирует – он поистине дразнит читателя, испытывает его, стирая грань между фиглярством и настоящей игрой с живым чувством.
Существует ряд мнений о «Расточителе», как о мелодраме. Сравнение с мелодрамой для ряда исследователей определяет связи «Расточителя» с творчеством Александра Николаевича Островского, блиставшего на русской сцене того времени.
Н.С. Лесков был прекрасно осведомлен о успехах Островского, даже участвовал в литературной полемике вокруг драмы «Гроза». Отношения писателя с этой пьесой и с творчеством Островского вообще невероятно сложны. Он крайне высоко оценивал образ Катерины, характеризуя ее словами «Светлая фея, гений-хранитель г. Островского… в ореоле своей чистоты, незлобия и непорочности» в журнале «Отечественные записки». И все же отношение Лескова к героине Островского было неоднозначным. Уже в «Леди Макбет Мценского уезда» он создал решительную противоположность Катерине Кабановой – и именно его Катерина представляет «действительно самобытный русский, по убеждению Лескова, характер». Эту же линию несогласия с Островским он привносит и в «Расточителя».
Начало «Расточителя» - мелодрама, даже купеческая бытовая драма. Но дальнейшее развитие событий достаточно быстро рушит эту иллюзию. Объектом критики Лескова становится определенный тип репертуарных пьес, в которых многое приукрашено, смягчено, легковесно. Недаром еще в романе «Некуда», написанном Лесковым ранее, герои в разговоре о народной драме упоминали «Грозу», воплощая «эпический взгляд Лескова на условность театрального искусства в целом, ведь на сцене не изобразишь «как он жену бил». К слову, в этом же разговоре возникает «Горькая судьбина» Писемского – так тонко Лесков намекнул на чуждую ему статью Добролюбова «Луч света в темном царстве»( в ней критик сравнивал пьесу Писемского с «Грозой»). В частности, писатель убежден, что любой человек – «органическое порождение народной среды», а никак не идеальный образ. В «Расточителе» присутствует сразу несколько героев, прямо полемизирующих с представлениями Островского. Особенно выделяется Фирс Князев, один из ярчайших героев пьесы. Неспроста в «Расточителе» мастеровой Павлуша Челночек вспоминает: «Я, братцы, в Питере жимши, раз в Лександринском театре видел, как критику одну на купцов представляли. Выставлен бедовый купец; ну а все ему против нашего Фирса Григорьича далеко» - это прямой намек на купца Дикого из «Грозы». Так Лесков практически напрямую говорит Островскому, что «купеческие нравы более беспросветны, чем это отражается в его пьесах». В старом ненасытном купце явлен новый масштаб личности, зафиксированный через «все ужасы купеческого самодурства».

***

Итак, после двухлетней работы Николай Лесков публикует свою единственную пьесу в молодом и малоизвестном на тот момент журнале «Литературная библиотека» 26 мая 1867 года. Опубликован «Расточитель» был под одним из главных псевдонимов Лескова «М. Стебницкий».
Его драма была замечена и принята на сцену Александринского театра в бенефис Елизаветы Матвеевны Левкеевой( она же Левкеева – первая), состоявшийся в среду первого ноября.
Как позже вспомнит сам Лесков в «Театральной хронике», «театральная дирекция обратила на нее (пьесу «Расточитель»—А.О.) внимание как на оригинальное и талантливое произведение, радушно приняла на сцену и озаботилась тщательной ее постановкой». Непосредственно к Александринскому театру Лесков проявляет живейший интерес. Он посвящает ему целую развернутую статью, где «нашли отражение различные стороны жизни Александринского театра тех лет… и вопросы исторической драматургии, сценическая судьба пьес Островского, современный репертуар, новые актерские имена». Из актеров он ценил выше всех Александра Естафьевича Мартынова и Юлию Николаевну Линскую, «выдающихся представителей сценического реализма» – последняя исполнила одну из ролей в постановке «Расточителя».
Писатель очень серьезно относился к своему театральному дебюту. Алла Садовская обнаруживает в «Неизданных письмах» Островского и Бурдина факт, что Лесков настолько был увлечен работой над спектаклем Александринского театра, что стал даже «претендентом на режиссерство». Исполнитель роли Молчанова Александр Нильский вспоминал также, что Лесков трепетно отнесся к выбору актера на роль Фирса Князева. Не обнаружив подходящего актера среди труппы, своего антагониста писатель увидел в Николае Зубове, актере из светского круга, который, несмотря на опыт в ролях Фамусова и Городничего, так и не был принят в Александринский театр. В роли молодого купца Ивана Молчанова выступил Александр Александрович Нильский. Роль своеобразной «виновницы» любовного треугольника пьесы, Марины Гусляровой, исполнила Елена Павловна Струйская. Роль городского головы Ивана Колокольцова, старого товарища Молчанова, досталась Ипполиту Монахову, актеру, прозванному «царем куплетистов». В роли купца Калины Дробадонова был занят москвич по рождению Павел Васильевич Васильев, заменивший в свое время на петербургской сцене Александра Мартынова. В роли слепой старухи, матери Марины, была занята Юлия Николаевна Линская, комическая актриса, исполнительница многочисленных ролей в пьесах Островского, в частности, Кабанихи в «Грозе».
Пожалуй, неудачи для тех, кто пытался играть Лескова по Островскому, более чем красноречивы. Они подчеркивают полемичность Лескова по отношению к пьесам знаменитого драматурга. В целом же, Лескова явно не устраивала зависимость спектакля от различных актерских индивидуальностей. Думается, они по большей части оказались к Лескову не готовы.
В пьесе «Расточитель» Лесков предложил будто деконструкцию классических образов, определенный литературный вызов, особый художественный колорит. Лесков разрушал стереотипы. Театр во многом держался за привычную фактуру бытовой драмы по образцу Островского. Типы Лескова были построены на отрицании, они саморазвенчивались, саморазрушались, а вместе с ними до некоторой степени рушились стилистические навыки и актерские «штампы». Возникал неожиданный спор с театром. Этот спор оказался недооценен в Александринском театре. Ближе всех к роли, исходя из критических обзоров, оказался Зубов, который был единственным не входившим в труппу актером.
Пьеса Лескова «Расточитель» представляла определенные сложности для сцены. Как отметила критика и сам Лесков, пьеса «была очень длинна, и многие реплики, вполне уместные и даже необходимые в печати, оказывались на сцене монотонными и утомительными для зрителей, которые требуют быстрого и живого действия, чему препятствуют длинные разговоры , поощряющие артистов более читать, чем играть».
Кроме того, крайне спорным оказалось наличие в пьесе весьма натуралистических описаний жестоких моментов реальной жизни, обилие так называемых «мелодраматических эффектов».
Ведь на театральной сцене «слишком трудно воспроизвести ужасы действительной жизни так натурально, чтобы они не впадали в странное и смешное. А малейшее нарушение в этом смысле сценических условий весьма сильно стесняет артистов, теряющих в подобных случаях тот апломб, без которого игра лишается необходимого блеска, гармонии и естественности. Такое стеснение до известных пределов могут выносить только гениальные артисты, всецело овладевшие ролью и способные забыть, что они действуют на подставной сцене для потехи зрителей».
Театр Лескова – общественное явление. И при этом всегда остроумная игра с культурной традицией, вновь и вновь осваивающей главные вопросы жизни. Художественная ткань Лескова современна и самобытна, чувствительна к дискуссии, пронизана спором. В ней с особой силой проступает желание сокрушать правила, сносить установившиеся типы, ни перед чем не останавливаться в стремлении к справедливости, бескомпромиссной правде о духовном богатстве и нищете, о человеческом достоинстве.
После премьеры критики как будто состязались в умении как можно сильнее уязвить автора «Расточителя». Актерские работы в большинстве рецензий описаны наспех и будто «для галочки», чтобы оставить пространство для очередного упрека в сторону драматурга.
Многие критики взяли морализаторский тон и упрекали пьесу в безнравственности – «дебри становятся все непроходимее»,«скучная мелодрама», «чудовищная пьеса», «непостижимая вакханалия ума и воображения». Николай Лесков «был вынужден ответить на критику» и опубликовал свою «Театральную хронику» в «Литературной библиотеке», с которой тогда работал. В своей статье он дает жесткий отпор Суворину, а также «Биржевым ведомостям» и «Русскому инвалиду», достаточно подробно объясняя свой замысел и несдержанно язвя в адрес критиков (того же Суворина он прямо называет Маниловым). А про мелкие газеты Лесков пишет пренебрежительно, небрежно, как будто бы их вовсе не существует. Эту защиту Лесковым своей пьесы отмечает Жулев в упомянутом ранее «Российском драматурге»:
«Но, к несчастью, невозможно мне прильнуть к его устам, -
Господин, меня хваливший за трагедию, - я сам».
Тем не менее, нельзя сказать, что Лесков не воспринял критику –уверенность и фельетонный опыт не позволили ему признать поражение публично. Но сам он в «Театральной хронике» указывает как недостатки пьесы ее длину и избыток «мелодраматических эффектов», а также выражает недовольство актерскими работами. Уже ко второму и третьему представлению Лесков сокращает пьесу, отчего она, по его же наблюдению, «много выиграла в живости действия». Кроме того, «выкинуты некоторые места и выражения, не без основания обвиняемые в неприличии или циничности». Это облегчило работу актерам, и поэтому их игра была удачнее, «если не особенно значительными успехами каждого исполнителя отдельно, то общим ансамблем и производимым драмою впечатлением». Этим опытом Лесков пользуется впоследствии и для московской премьеры в Малом театре создает четырехактую редакцию своей пьесы.
Несмотря на уверенность Суворина в гибели пьесы, она вовсе не пропала из репертуара. Вольф свидетельствует, что уже на втором представлении «автор был вызван семь раз, что, впрочем, не помешало какой-то газете налгать, что 2-е представление сопровождалось сплошным шиканьем», а в сезоне пьеса прошла 20 раз.
Сама ситуация постепенного улучшения спектакля после нескольких постановок достаточно известна, особенно в случае сложноустроенной пьесы, требующей от актеров больших усилий. Но одновременно и первое впечатление играет свою роль, что и заставило в свое время многих критиков трубить о провале «Расточителя».

***

Единственная пьеса Николая Лескова оказалась доверху насыщена литературным и идейным материалом, отличается «чудовищным гиперболизмом». Идейный и литературный контекст пьесы чрезвычайно широк. Очевидно, что структура «Расточителя» разноплановая и крайне эклектичная. Взяв за основу актуальные, острые, даже больные вопросы русской жизни, Лесков наполнил пьесу издевательски неоднородными в плане жанра иллюстрациями, которые сойдут скорее за отдельные театральные картины, более впечатляющиt и внушительныt по отдельности, нежели в совокупности.
Таким образом, «Расточитель» – крайне изощренный литературный пазл, вобравший в себя реминисценции, цитаты и отсылки из целого пласта русской классики. Уважение Николая Семеновича к богатствам родной ему литературы трудно не заметить – и в письме художнику Илье Репину он сам подчеркивает это словами «Литература у нас есть «соль». Другого ничего нет, а она совсем рассолилася». Возможно, свою единственную пьесу Лесков стремился исполнить и как своеобразный памятник целому пласту русской классики. Однако обилие литературных призраков перенасытило пьесу.
Пожалуй, именно эти особенности могли быть основными причинами провала «Расточителя» в год его выхода, ведь подобные литературные игры и сочетания были тогда редкостью. Как отмечает в своей диссертации Алла Садовская, «в пьесе ощутим трудно доступный для сценической реализации «перебой» стилей».Впрочем, за этими сложными сочетаниями скрывается и некая особая пародийность «Расточителя». Пародия намеренно неудачная (так называемая парапародия). Это решение сопряжено с «отрезвляющим скептицизмом» писателя как в литературном, так и в общественном плане. Николай Лесков словно намерен высветить важные тенденции русской литературы, проверить их на прочность и ввергнуть в бездну жизни. Ощущение от никчемности всего прекрасного в ядовитом мире остается как минимум смешанное, растерянное.
Крайне натуралистично и устрашающе обрисован образ толпы, которая должна рассудить молодого Молчанова под руководством жестокого Фирса Князева. В каком-то смысле Лесков «ставя высоко человеческое достоинство и свободу, скорбит о человеке, которого давит и губит дикая сила грубой и нестройной толпы, этого тысячелетнего деспота».
Сам Лесков, отбиваясь от критиков, дерзко заявил, что его драма «может быть причислена к числу долговечных».
И правда, ведь пьеса вернулась на сцену и имела успех. Сам Николай Лесков удивлялся второй жизни своего произведения: «Расточителя боялись брать на сцену актеры, боясь, что их «заругают», а вот Расточителю 20 лет, и он до сей поры не сходит с репертуара в провинции». Более того, со временем пьеса пришла и на петербургские подмостки( в постановке 1897 года был занят Орленев Павел Николаевич). Особенно успешным был спектакль 15 марта 1924 года, состоявшийся в первой студии МХАТа( Князев – Илларион Певцов, Молчанов – Алексей Дикий, Минутка –Иван Берсенев).
Таким образов, единственный опыт Николая Лескова в драматургии получился действительно необычным явлением для русского театра. При всей избыточности, неровности, красочной интриге, произведение Лескова имеет особую силу. Это едкая сатира и жестокая пародия.
В чем-то, возможно, пьеса опередила свое время, впервые представив постмодернистскую мозаику с крайне отчетливым сатирическим подтекстом. В каком-то смысле Лесков стремился бескомпромиссно поставить диагноз всему русскому пространству – от современного ему театра до общественной жизни. И театр не сразу принял такой вызов. Но «Расточитель» остается в репертуаре, продолжая быть испытанием для актеров и постановщиков.